Второе рождение

Когда отец покинул родной посёлок, невесело было у него на душе.

В лодке был весь наш скарб (доха, железная печь, брезент для палатки, невод, ружьё, острога и берестяной туес), трое детей, из них я самый младший, да старик дядя Василий.

Неведомо куда плыли мы вниз по быстрой горной реке. Там, куда мы плыли, не было у нас ни дома, ни огорода, ни амбара, ни родных.

Старик дядя Василий грёб. Вода струилась и капала, когда он подымал вёсла. Река несла нас мимо крутых, поросших редким лесом гор. Я боялся, что мы так и будем жить всю жизнь без крыши, между двух берегов, в этой старой, пахнувшей смолой лодке.

День прошёл, а мы всё плыли и плыли. Ещё прошёл день, а мы всё сидели в лодке и гребли.

Отец молчал, и в лодке была тишина, словно там спал человек, которого боялись разбудить.

Я ещё был очень мал и не понимал, почему отец покинул дом — бросил огород, амбар, сарай, под которым стояли новые сани, — и плывёт вниз по реке. Правда, чуточку я догадывался, что мы уходим от беды. Мать померла три дня тому назад. Отец похоронил её, пришёл домой, посмотрел на койку, где она недавно спала, на её платье, сел в углу и закрыл лицо руками. Ночь прошла, а он всё сидел в углу. Утром разбудил нас и пошёл к реке, где стояла привязанная к дереву лодка.

Дядя Василий тоже молчал. А река всё пела одну и ту же песню. Я прислушался к плеску волн. И мне казалось, что вода говорит: «Ничего. Ничего. Всё будет ладно».

Ночью в лодке горел огонь, трещали смолистые щепки, искры падали в реку. Отец бил острогой уснувшую в воде рыбу.
А утром мы опять гребли. Собака наша, по имени Пёстрая, стала вдруг лаять. Ей, видно, наскучило сидеть в лодке.

Мои братишки, старший Миша и средний Володя, помогали дяде Василию грести, а я сидел рядом с собакой и смотрел на быструю светлую воду, на берега, покрытые густым синим лесом.

Река уносила нас всё дальше и дальше от дома, от того места, где отец похоронил мать.

На пятый день причалили мы к берегу, где стояло несколько деревянных домов. И хотя было светло, в одном доме горела лампа, а над крышей другого вился синий дымок. Отец привязал лодку и сказал:

— Ну что ж! Приехали. Здесь жить будем.

Бира — так назывался посёлок на берегу, к которому причалила наша лодка.

Отец и дядя Василий выбрали сухое место, поставили палатку и разожгли костёр, над которым повесили котёл. И вскоре в котле стала кипеть вода. Дядя Василий бросил в кипящий котёл кусок кирпичного чаю.

Из посёлка прибежали мальчишки посмотреть, как мы устроились. Они, хотя и жили в больших просторных деревянных домах, где было много дверей и окон, с завистью смотрели на наш маленький брезентовый домик, смотрели, вытаращив глаза, на отцовское ружьё, на острогу, на собаку и костёр, над которым висел котёл с чаем.

Старик Василий сказал им в шутку:

— Переезжайте к нам жить.

Мальчишки переглянулись — отчего бы и в самом деле не переехать? Один из них деловито осмотрел нашу обстановку, а другой потрогал отцовскую доху и уже протянул руку к ружью, но в это время наших гостей из темноты окликнул сердитый женский голос:

— Я вот вам! Идите-ка домой ужинать.

В брезентовом домике, по правде говоря, было тесновато, но мы не замечали этого и находили, что наш дом ничем не хуже других. Отец сразу же ушёл на охоту в тайгу, а дядя Василий домовничал: присматривал за нами, стряпал, ставил заплаты на старенькую нашу одежонку.

***

Так и шла наша жизнь на берегу быстрой реки в брезентовом домике.

Зимой возле нашей палатки выла вьюга, и мы день и ночь подкладывали в железную печку мелко нарубленные сучья. Вьюга кричала, перекликаясь с ветром, дувшим в тайге, куда ушёл промышлять белку наш отец. Вьюга спрашивала: «Ну, как там у вас, всё ладно ли в тайге?» А ветер отвечал: «Ладно-то ладно, да не совсем». А мы ждали, когда вернётся отец, прислушивались — не идёт ли? Но шагов не было слышно, и мы ждали день, два, неделю. Отец приходил весёлый, весь обвешанный беличьими шкурками, и кабанье мясо шипело на сковороде. Мы смотрели, как оно жарилось, и думали — вот бегал недавно в тайге дикий кабан, а отец одним выстрелом свалил его, вот здорово! Будем ли мы когда-нибудь так стрелять? Надо полагать, что будем стрелять не хуже.

Мы садились за столик и ждали, когда изжарится мясо. А на берегу вьюга кричала, перекликаясь с ветром, дувшим в тайге. Вьюга спрашивала:»Ну, как у вас там, всё ли ладно в тайге?» А ветер отвечал: «Теперь всё ладно!»

Ладно всё и у нас в палатке, когда отец был дома. Но недолго он оставался с нами, снова уходил в тайгу.

А время подвигалось в перёд понемножку.

Когда мне исполнилось семь лет, я пошёл в школу. Дядя Василий сшил мне сумку из оленьей шкуры. В сумке лежали книжка, тетрадки. В книжке были всякие интересные рассказы и рисунки. Часто мы беседовали с ней вдвоём, и книжка рассказывала мне о большом городе. Вроде маленького товарища была эта потрёпанная книжонка, и рассказывала она так забавно, что дядя Василий бросал работу и приходил слушать; вместе со мной рассматривал картинки и сочувственно кивал тому, что говорила книжка.

— Правду она рассказывает, — говорил он улыбаясь.

Время подвигалось понемножку. Да, я забыл сказать, что мой старший брат Михаил уехал в Хабаровск учиться.

***

Книжка рассказывала мне о большом городе, но не думал я, что когда-нибудь стану горожанином. Пришло письмо от старшего брата Михаила, много в этом письме было всяких слов, но одна фраза имела прямое отношение ко мне и к среднему брату Володе. В письме сказано было, чтобы мы приезжали с Володей в Хабаровск учиться в техникуме народов Севера, уже всё устроено, и нас там ждут.

В один жаркий осенний день сели мы с Володей в поезд и поехали. В карманах у нас с братишкой было по билету.
Проводник, усмехаясь, смотрел на двух странных пассажиров. У одного на голове шапка с длинными ушами (это в такую-то жару шапка!), у другого на ногах унты.

Соседи по вагону спрашивают:

— Куда едете?

— Никуда, — отвечал братишка Володя.

— Как это — никуда?

— Ну учиться. А что?

Окно, возле которого мы расположились, показывает нам то лес, то поле, то дома, то просёлочную дорогу, по которой мчится грузовая машина. На душе становится весело, всё быстро исчезает, взглянешь в окно, и опять всё новое, незнакомое — то овраг, то столб с проводами, то мост, то снова лес.

— А сколько вам лет? — спрашивают пассажиры.

— Нисколько, — отвечает братишка Володя.

— Как это — нисколько?

Но смущённый Володя не хочет отвечать и смотрит в окно. Молчу и я.

Вагон остановился напротив высокого здания, на котором огромными буквами написано: «Хабаровск».

Выходим мы молча, оба смущённые новизной и неожиданностью, которая нас со всех сторон окружает. Молча проходим вокзал и углубляемся в город. Множество улиц и направлений. Куда идти? Мы озираемся по сторонам и спрашиваем мальчишку, такого же подростка, как мы:

— Где техникум народов Севера?

Мальчишка смотрит на нас, в глазах у него прыгает насмешливая искорка, и отвечает:

— У нас такого техникума нету. Вы, наверное, ошиблись. Приезжайте в другой город.

Вот тебе раз! А вдруг и в самом деле техникума-то нет, закрыли или перевели в другой город?

Жизнь задала нам задачу, которую надо было решить, но пока мы раздумывали, нас окликнул прохожий. Это, оказалось, был наш братишка Михаил.

— А техникум где? — спросили мы. — Говорят, нету?

Брат рассмеялся и повёл нас в ярко освещённый дом, где нас ждала тёплая постель и ужин.

***

Не буду рассказывать, как я учился в техникуме, а расскажу о том, как окончил его и приехал в эвенкийский посёлок Тором, Тугуро-Чумиканского района. Это недалеко от Аяна.

Давно ли я сам был учеником и стоял у доски, не зная, что ответить? Давно ли сам сидел за паркой и ждал звонка? А тут я еду в незнакомые места, в кармане у меня свидетельство с печатью, где написано, что я учитель.

Еду и думаю, будут ли слушаться меня ребята, будут ли любить? И сам себе отвечаю: «Всяко бывает. А вдруг невзлюбят?»
Местность, в которую я еду, находится далеко. Где на пароходе еду, где в лодке, где верхом, на олене вброд через быстрые, каменистые ручьи.

Я долго жил в большом городе и думать стал по-городскому. Школа представлялась мне большим светлым помещением с множеством печей, дверей и окон. Возле дверей, представлялось мне, сидит сторожиха со звонком и посматривает на стену, где висят круглые часы.

Но ничего этого не оказалось. Не было ни часов, ни звонка, ни сторожихи.

Валялись стружки и щепки — возле школы строился интернат. Всё лето прошло в работе. Вместе со своими будущими учениками я ходил за ягодами, ловил рыбу, заготовлял запасы для интерната, помогал плотникам и столярам.
Потом начались занятия.

Возле школы паслись олени. Один олень, прозванный ребятами Чокчоко, часто отделялся от стада, подходил к школе и заглядывал в окна к большому удовольствию ребятишек.

Недалеко от школы протекала река. Она неслась по камням, напевая свою быструю студёную песню.

***

Я начал занятия один. Другие учителя ещё были в дороге. Занимались в две смены. В одном помещении сидели ученики двух классов. Одни решали задачу, пока я рассказывал другим что-нибудь по истории или географии. Родители моих школьников часто заходили в школу — поговорить о своих делах. До меня в здешней школе преподавали только на русском языке, я был первый учитель эвенк, учивший ребят не только на русском, но и на эвенкийском языке. Родителям моих учеников было странно, что городской человек, приехавший к ним из Хабаровска, разговаривает с ними на родном языке, и не только разговаривает, но и учит.

Большинство эвенков Торома жили уже в деревянных домах, меньшинство же, по старому обычаю, — в палатках. В палатках было темно, тесно и очень трудно готовить уроки. Ребята, жившие в палатках, учились гораздо хуже учеников — обитателей деревянных домов. Меня это очень беспокоило. Отстающих было много.

Я поселился в школе. По вечерам сидел возле лампы, проверяя тетради, или шёл в интернат. Там было всегда весело и шумно. Из кухни пахло варёной олениной. Ребятишки, встав в круг, приплясывая, пели свою любимую песенку. Они пели, как щебечут птички в летнее утро, когда идёшь по лесу.

— Пётр Семёнович, — кричали они, увидев меня, — Пётр Семёнович!

Я улыбался им и вставал вместе с ними в круг.

Родители их жили далеко за рекой и приезжали в Тором редко. В школе была маленькая библиотека: несколько книг на русском и эвенкийском языках. Вся эта библиотека помещалась на четырёх полках, но ребятам она казалась целым богатством. Ученики любили, когда я им читал вслух какой-нибудь рассказ или сказку. Иногда приходили слушать и родители, те, что жили недалеко от школы. Остановившись на самом интересном месте, я подходил к географической карте и указывал то место, где происходило действие рассказа.

От посёлка Тором было всего полтора километра до залива, где, пенясь, бились о берег зелёные волны.

Вместе с ребятами я ловил горбушу, кету для интерната. Ходили мы и на охоту. Так шла наша школьная жизнь. Приехали учителя, и заниматься стало гораздо легче.

Земля покрылась пушистым снегом, и ребятишки протоптали тропинку от дома к школе. Но иногда вьюга заносила детские следы.

***

Я любил утренние часы, ребята сидели в классе. Лица у них весёлые, внимательные. В школе тепло, светло, уютно. На стене портрет великого русского писателя Алексея Максимовича Горького, и я рассказываю ребятам о его жизни.

После обеда ребята снова приходили в школу. Дело в том, что мы готовили неожиданный подарок родителям: разучивали пьесу из жизни городских школьников и собирались её показать всему посёлку.

Никто из ребят не хотел играть школьника-лентяя, и я, откровенно говоря, побаивался, что провалится вся затея.

Помню ту минуту, когда подняли занавес и мои маленькие артисты предстали перед удивлёнными зрителями. Спектакль очень понравился эвенкам. Шумными аплодисментами они приветствовали каждую удачную реплику. Каждую шутку сопровождали громким, дружным и весёлым смехом.

Так прошла зима и наступило лето, закончился учебный год.

На комсомольской конференции меня избрали в члены райкома, и мне пришлось расстаться со школой, правда, не совсем — меня назначили инструктором по работе среди пионеров.

Что рассказать о своей работе в тайге? Со школьниками я встречался почти так же часто, как и в те времена, когда был учителем.

Таёжный район наш обширный, посёлки разбросаны по тайге на небольшом расстоянии друг от друга. Это не в городе, где инструктор сел в трамвай и через десять минут оказался в нужном месте. Мне, чтобы попасть в нужное место и встретиться с пенсионерами какой-нибудь далёкой школы, долго надо было ехать на оленях по тайге. Однажды такая поездка заняла у меня больше месяца.

Выехал я в начале зимы на спаренных оленях, запряжённых в длинные нарты. Рядом со мною сидел проводник Никэ, молчаливый человек, не вынимавший из угрюмого рта самодельной, похожей на сук, трубки. Говорил он только то, что непосредственно относилось к делу, и то в случаях крайней необходимости, а в остальное время молчал и о чём-то думал. Человек он был хотя молчаливый, но хороший. В своём обширном таёжном районе он ориентировался, как в комнате, помнил каждое дерево, и заблудиться с таким проводником, как он, было невозможно даже ночью. Ехали мы без дорог, олени бежали по лесотундре, где им заблагорассудится, знай только береги ноги, стукнутся нарты о дерево, того и гляди — перевернёшься.

Зато как радовались ребята далёкой, заброшенной в глухой тайге школы, когда олени подъезжали к крыльцу, а из нарт выходили два незнакомых человека с толстым таинственным пакетом. В пакете — книги, пионерские галстуки и даже барабан, не говоря уже о многих других замечательных предметах. Пакет ведь недолго лежал в учительской, его сразу развёртывали в классе.
Я проверял работу пионерских отрядов, беседовал с вожатыми, создавал кружки.

Пятьсот километров мне пришлось проехать по тайге от школы к школе.

Помню, приехал в маленький эвенкийский посёлок Бурукан. Школа маленькая, радио нет, библиотеки нет. Глаза учителя заблестели от радости, когда я принёс в класс пачку книг и журналов. Затопили мы печку, собрали родителей и ребят, устроили вечер. Вместо доклада я рассказал о Хабаровске, о техникуме народов Севера и прочитал рассказ Горького, переведенный на эвенкийский язык, — о смелом Данко, который отдал людям своё горящее сердце. Ребята и их родители ушли из школы взволнованные, растроганные, словно с ними на их родном языке разговаривал сам Максим Горький.

***

Летом в посёлке Уда открыли мы пионерский лагерь.

В чудесном месте на берегу горной говорливой реки разбили палатки, возле палаток горели костры, вились синие дымки над лесом.

Охота на лосей, или, как их называют у нас в Сибири, сохатых, была воспрещена, но я поехал за разрешением убить одного лося, чтобы обеспечить мясом пионерский лагерь.

Возвращаюсь домой в лагерь, а в руках у меня белеет бумажка — разрешение.

— Разрешили! Разрешили! — радостно закричали ребята, увидев бумажку.

Стали совещаться между собой, кому поручить это дело. У одного пионера отец считался лучшим охотником в Тугуро-Чумиканском районе. Правда, и у других пионеров отцы тоже неплохие охотники, но этот был среди них первый. Позвали его.

— Увидишь маленького лося, не бей, — выбери самого крупного, — дали ему наказ ребята.

Отец вместе с сыном-пионером сели в лодку. Плывут в верховья реки. Только что рассвело, видят: лось стоит в воде и ест водоросли. Смотрят отец с сыном и не знают, как быть. Ведь ребята наказывали бить только большого; убьёшь, а он покажется им маленьким. Советоваться не с кем, да и некогда, дорога каждая секунда. Хорошо, что ветер дует не в ту сторону, где стоит в воде лось.

И всё-таки решили не трогать, хотя и досадно было упускать такого хорошего зверя. Плывут дальше, в сердце обоих охотников тревога: а вдруг не встретят больше лося, одного уже упустили. Плывут дальше, гребут, а сами смотрят: сын смотрит налево, отец направо. На второй день они увидели огромного лося. Зверь стоял в тени, прятался от мошкары.

Выстрелили оба одновременно — старый охотник-отец и пионер, сынишка-школьник, распределив сначала, кому куда стрелять. Но опытный охотник промахнулся, попал сын-школьник прямо зверю под лопатку.

Раненый зверь начал уходить, и охотники долго преследовали его, прежде чем убили. Зверя тотчас же освежевали, нагрузили лодку до самого верха мясом. С богатой добычей двинулись вниз по течению в пионерский лагерь.

Ну и велик же был лось! Я с трудом поднял его ногу. Ну и жирён же был — ели всё лето.

Но, забежав немного вперёд, я не рассказал вам о том, как мне пришлось ехать за школьниками в Тугур. Нужно было кому-то доставить ребят домой на каникулы; вот мне и поручили это как пионерскому работнику.

От Тугура, где находилась средняя школа, до Чумикана триста километров, но километры километрам рознь: одно дело везти ребят в автобусе или по железной дороге, а мне предстояло доставить их по таёжным тропам на оленях. Шестьдесят оленей выделили колхозы, дали мне в помощь двух проводников.

Узкие тропы, бурные каменистые рек, сбивающие человека с ног, топи — вот путь, по которому мне предстояло везти ребятишек. Среди школьников были не только эвенки, но и русские ребята, незнакомые с повадками верхового оленя.

Забрал я ребят, привязал оленя к оленю, эвенкийских ребят посадил на диких необъезженных оленей, русским ребятишкам дал смирных, и вот караван наш тронулся. Тайга словно играла с нами в жестокую, опасную игру: то яма, то овраг, то речка, при виде которой может закружиться голова и у опытного седока, то крутой склон горы, того и гляди, мои неопытные наездники свалятся на рога или под ноги оленю.

Но не нужно думать, что путь наш состоял только из одних трудностей и неприятностей.

Сколько чудесных минут провели мы у костра! Ребята делились друг с другом впечатлениями, наверное, и сейчас ещё помнят своё путешествие из Тугура в Чумикан и Уду. Тайга, крутые горы, множество птиц — рябчики, куропатки и глухари. По тайге движется удивительный караван: олени идут друг за другом, верхом на оленях сидят школьники и поют песни.

***

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как я впервые надел военную форму, получил винтовку, подсумок, противогаз. За эти годы произошло столько событий и в моей жизни, и в жизни нашей любимой Родины, что я продолжу свой рассказ, начав прямо с войны.

22 июня, в первый день войны, я уже воевал: наш полк стоял недалеко от границы.

Помню, как я написал открытку отцу и что-то ответил на шутку товарища, как вдруг звук трубы прервал наши мирные занятия. Проиграли боевую тревогу.

Открытка, неотправленная, так и осталась у меня в кармане. Но какие произошли перемены, после того как я написал последнюю фразу!..

…Показались немецкие танки. Я командовал отделением. Сейчас трудно вспомнить всё, что тогда приходилось пережить, но свою первую боевую задачу я так хорошо помню, словно это произошло сейчас. Мне удалось скосить из автомата семь гитлеровцев, шедших во весь рост по ржи, — они двигались к небольшому холму, где расположились бойцы моего отделения.

Я и до этого случая очень любил и берёг своё боевое оружие, но в эти минуты я понял, какая это дивная вещь — автомат, точно не кусок дерева и металла был у меня в руке, а что-то живое, хорошее, настоящий друг. С детства я привык бережно относиться к оружию, этому учили меня отец, старик дядя Василий и сама жизнь. Отцовское ружьё кормило нас в детстве, и отец никогда с ним не расставался… Своим бойцам я старался внушить, что винтовка или автомат — это верные друзья, которые не раз выручат нас в бою, и вот мои слова, сказанные ещё в дни мирной учёбы, подтвердились.

Я часто рассказывал бойцам о своём народе, о том, что сделала для него советская власть. Если бы не Великая Октябрьская социалистическая революция, то мой народ вымер бы, потому-то эвенки и называют себя вторично рождёнными. Я рассказывал о том, как советская власть построила у нас на Севере школы, дала нам письменность, книги на родном языке. Бойцы внимательно слушали меня, они ведь тоже были обязаны советской Родине всем, и на душе у каждого была тревога за её судьбу. Никто из бойцов не думал о личном, все готовы были отдать жизнь за свою Родину.

***

В 1942 году я сражался на Сталинградском фронте. Я принимал участие в уничтожении сталинградской группировки врага. 
Всю войну я провёл в строю, начав её командиром отделения и закончив помощником начальника штаба полка. Война была суровой школой. Я вступил в неё юношей, студентом ИНСа, жизненный опыт которого был мал (работа в национальной школе Тугуро-Чумиканского района, да детство в тайге), закончил я войну зрелым человеком, офицером — семь лет в армии это не малый срок.

Мне довелось участвовать в двух самых больших сражениях. Когда произошла битва на Курской дуге, я уже был лейтенантом. За проявленную находчивость и отвагу имел правительственные награды. Ордена и медали напоминают мне те дни, когда я вместе с Советской Армией шёл на Запад. Тысячи километров пути встают перед моими глазами, сотни городов, дорог, сёл, полей, лесов, рек. Мог ли я думать об этом, когда стоял в тугурской школе перед географической картой и называл ребятам реки, города, о которых знал лишь из учебника! Кстати, многие из моих учеников стали бойцами, и с некоторыми я встречался на дорогах войны.

Одна из полученных мною наград напоминает мне о том, как нам удалось уничтожить двух вражеских «тигров».

Представьте себе на минуту всё это: наш наблюдательный пункт, а впереди «тигр». Огромный танк движется на нас.

Орудия не могли стрелять прямой наводкой, они были сравнительно далеко. Подтянуть их ближе мешало бездорожье — продолжительные проливные дожди размыли глинистую почву.

Танк двигался медленно и неотвратимо, за ним следом шёл второй. Немцы, казалось, смеялись над нами. Один из танкистов открыл люк, и из него показалась смеющаяся наглая физиономия эсэсовца.

Танки продвигались всё ближе и ближе.

В одной руке у меня была телефонная трубка, в другой — бинокль. Я назвал координаты, и в следующее мгновенье ближайший «тигр» вспыхнул. Загорелся и второй танк. Координаты были названы точно и дальнобойные орудия накрыли цель. Танкисты вылезли из горящих «тигров» и бросились удирать, но наши пули их сразу настигли. Тот, что высунулся из люка, чтобы показать нам свою смеющуюся наглую физиономию, уже не смеялся, а лежал вниз лицом на мокрой земле рядом с другими.

Много уже прошло дней с того времени… Иногда кажется много, иногда — нет. Полученные мною награды связывают меня с прошлым, как телефонный провод, и, когда в торжественные дни, в дни праздников я надеваю свои ордена и медали, я чувствую себя таким, словно я разговариваю с прошлым, слышу великий голос тех дней, когда наши орудия уничтожали немецкие танки.

***

Были годы, когда я жил в брезентовом доме, но эти годы ушли безвозвратно. Теперь в тайге редко увидишь палатку или чум, люди живут в домах, в которых горит электрический свет. Даже мой отце, старый охотник, не хуже монтёра-электротехника может исправить повреждение, если буря оборвёт провод. Жизнь ушла далеко вперёд. В звероводческих хозяйствах, присматривая за песцом или соболем, в тайге, карауля зверя, сидя в лодке и ловя рыбу, по-другому уже думает таёжный человек-колхозник, эвенк или нанаец, удэ или коряк. Он выписывает журнал и газету. Он повышает свою квалификацию на специальных курсах.
Думал ли я, что мне доведётся жить в Ленинграде и работать в издательстве, где издаются книжки на родном эвенкийском языке? Жизнь ушла далеко вперёд.

Старший брат мой тоже приехал в Ленинград. Осенью, выбрав свободный день, берём мы с ним ружья, садимся в пригородный поезд и, доехав до той полосы, где начинаются леса, выходим из вагона. Не нам с ним учиться понимать, что делается в лесу. Каждый шорох говорит нам, каждый звук, каждый след, каждая ветка. В лесу мы чувствуем себя, как чувствует человек, знающий музыку и попавший на концерт, где исполняют любимую симфонию Чайковского. Чудесные леса под Ленинградом — тёмные ели, светлые сосны с густыми синими иглами. Однажды встретил я в лесу и лиственницу, словно пришедшую сюда с Севера. Вспоминаем мы с братом и наше детство, те дни, когда лодка несла нас вниз по горной реке…

Ждём мы отца, он обещал приехать к нам в гости. Отцу нашему есть что рассказать, и если бы он умел так писать, как рассказывает, какую мог бы он создать чудесную повесть о жизни своего вторично рождённого народа!..

Перевод и литературная обработка Г. Гора