О роли тунгусского компонента в этногенезе бурят
Становится всё более очевидным, что проблема этногенеза и этнической истории бурят не может быть удовлетворительно решена без выявления и учёта роли тунгусских племён в этом процессе. Эвенки ныне расселены по огромной территории и находятся в тесном контакте со многими коренными народами Сибири. Но становление и развитие древнетунгусской этнической общности происходило в основном в пределах горно-таёжной зоны, простирающейся от верховьев Амура на востоке до Прибайкалья на западе, т. е. преимущественно на той территории, которую занимают в настоящее время буряты. Кроме того, необходимо учесть, что многие современные исследователи рассматривают район Верхнего Приамурья в качестве вероятной области расселения древних монголоязычных племён. Более того, высказывалось мнение о возможности существования в прошлом единой монголо-тунгусской языковой общности или союза (1).
Согласно Всесоюзной переписи 1979 г., эвенков в СССР насчитывалось 27,2 тыс. чел., в 1926 г. из было — 19,7 тыс. чел. (2). Однако ещё в относительно недавнем прошлом эвенки были одним из наиболее многочисленных народов среди коренного населения Сибири. Так, по подсчётам Б. О. Долгих, к концу XVII — началу XVIII в. их численность составляла 36,2 тыс. чел., в то время как численность бурят оценивалась в пределах 27,3 тыс. чел., якутов — 28,5 тыс. чел., тюрков Саяно-Алтая — 16 тыс. чел. (3). Думается, что даже с учётом вероятных неточностей эти данные могут дать определённое представление о примерном численном соотношении народов Сибири в прошлом.
Уже к концу XIX в. данное соотношение изменилось. По переписи 1897 г., численность тунгусов (вместе с ламутами и орочонами) составила примерно 61 тыс. чел., бурят — 288 тыс. чел., якутов — 226 тыс. чел., тюрков Саяно-Алтая — около 110 тыс. чел. (4). Налицо, таким образом, застой в приросте численности тунгусов за рассматриваемый период, что в известной мере можно рассматривать и как последствие опустошительных эпидемий (5). Вместе с тем обращает внимание буквально скачкообразный рост численности якутов и особенно бурят, что невозможно отнести только за счёт естественного прироста населения. Очевидно, значительная часть тунгусских племён оказалась в конечном счёте ассимилированной. Так, по данным С. Патканова, в конце XIX в. только 44,5% собственно тунгусов (включая ламутов и орочёнов) ещё помнили родной язык, при этом на русский перешли 31,8%, на бурятский — 15,7%, на якутский — 7,6% (6).
Весьма характерны в этом отношении результаты наблюдений некоторых исследователей более раннего периода. Например, П. С. Паллас, касаясь в основном так называемых «конных тунгусов», писал, что в «…поведении, юртах и во всём прочем от бурятов они мало отличны… Их язык по причине соседства, также одежда и образ жизни совсем перемешался, так что есть нечто бурятское и мунгальское, и разве некоторые старики найдутся, кои ещё чисто по-тунгусски говорить могут» (7). Совершенно аналогичные сведения в своих описаниях приводит И. Георги (8).
Таким образом, можно предположить, что уже к приходу русских в Восточную Сибирь тунгусские племена находились на стадии сильного смешения с бурятами. В последующем этот процесс, очевидно, ещё более интенсифицировался. Однако необходимо принять во внимание то обстоятельство, что на соотношение данной численности местного населения по официальной статистике в известной мере могла оказать влияние и существовавшая практика ясашного обложения. Например, размеры ясака у тунгусов в XVII в. были значительно выше, чем у бурят, и по этой причине тунгусы охотно причисляли себя к последним (9).
По подсчётам Ц. Б. Цыдендамбаева, «среди бурят насчитывается 17 групп с эвенкийскими названиями… Это количество к общему числу всех родов и различных ответвлений более или менее самостоятельного характера, вошедших в состав бурятского народа, составляет округлённо 10%» (10). Однако он допускал, что при более внимательном рассмотрении число таких родов может оказаться гораздо больше, с чем, на наш взгляд, нельзя не согласиться.
Достаточно полное представление об эвенкийско-бурятских взаимоотношениях в прошлом дают материалы по языку. Правда, пока трудно сказать
Эвенкийское влияние сказалось и на фонетическом строе бурятского языка. По мнению ряда исследователей, такие существенные фонетические признаки, как наличие фарингального һ, особенности произношения (более монотонный, замедленный темп речи по сравнению с другими монгольскими языками) и т. д., могли возникнуть в результате взаимодействия с эвенкийским языком (12). Некоторые исследователи не исключают возможности участия в данном процессе языковых субстратов и иного происхождения — самодийского, кетского и т. д., усматривая определённые сложности в том, что современные эвенки Прибайкалья являются носителями сакающего говора, т. е. характеризующегося как раз отсутствием һ (13).
Однако вряд ли правомерно в данном случае полностью исходить из особенностей современной этнической обстановки. Есть основание предполагать, что киндыгиры и родственные им чильчагиры, потомки которых составляют основное этническое ядро современных северобайкальских и баунтовских эвенков, не являются исконными обитателями данного края. Согласно их родовым преданиям, прежде они жили «далеко, там, где большая река идёт в холодное Ламу…» «Пройдя много тайги и гольцов…», киндыгиры оказались, наконец, в чудной стране, где «вместо шкур люди носят мягкую материю, сёдла их богато покрыты белым железом… Люди эти звали себя баргу» (14). Вообще имеющиеся данные свидетельствуют о достаточно интенсивных перемещениях тунгусских племён в прошлом (15).
Следовательно, предки бурят в далёком прошлом могли находиться в тесном контакте в районе оз. Байкал с представителями других племён, генетически непосредственно не связанных с современными северобайкальскими эвенками. Впрочем, фольклор донёс до нашего времени отголоски былых столкновений пришельцев-киндыгиров с местными тунгусскими племенами, среди которых упоминаются мойогиры. К сожалению, никаких данных об особенностях диалекта последних нет. То же самое можно говорить и о других этнических группах эвенков, издавна обитавших на смежной с бурятами территории, так как уже к началу нашего столетия ассимиляция эвенков Бурятии, за исключением северобайкальских, была в основном завершена (16).
Не приходится сомневаться в том, что столь существенные сдвиги в фонетической структуре бурятского языка могли произойти в результате достаточно длительных и тесных контактов между предками бурят и эвенков. «Возможно, что особый шепелявый характер s’ (обусловивший впоследствии переход в һ) протобуряты получили, как и качество палатально-дорсальных аффрикат, способствовавших развитию свистящих аффрикат из их аллофонов перед широкими гласными, как и особое произношение гласного э как звука смешанного ряда, как и слияние древних *ö и *ü в одном центральнорядном и, ещё на прежней территории своего обитания от тунгусо-маньчжуров задолго до переселения в Прибайкалье», т. е. XI—XII вв. (17).
Соглашаясь с возможностью такой постановки вопроса в целом, мы не исключаем того, что какие-то группы лесных монголоязычных племён, давших основу протобурятам, оказались на территории Прибайкалья задолго до XI—XII вв. Но, как бы то ни было, участие в формировании бурятской народности довольно значительного субстратного компонента тунгусского происхождения становится всё более очевидным. В свете сказанного заслуживает внимания тот факт, что имя легендарной прародительницы одного из основных бурятских племён (булагатов) — шаманки Айсухан (Асухан) — также может быть объяснено на основе эвенкийского языка: в вилюйском говоре есть слово асикакан красавица. Из этого слова «в связи с выпадением одного из одинаково звучавших слогов ка, то есть в результате действия закона гаплологии, могло получиться более короткое слово асыкаан» (18).
Сказанное вполне согласуется и с антропологическими данными. Как показали исследования последних лет, антропологическое своеобразие бурят, особенно западных, по отношению к другим представителям центрально-азиатского типа заключается прежде всего в заметном присутствии признаков байкальского антропологического типа (19). Случаи, когда смена языка, самоназвания и, следовательно, этнического самосознания происходит при сохранении особенностей прежнего антропологического типа, материальной и духовной культуры, оказалось, вопреки имеющимся представлениям, весьма распространёнными, т. е. этнический суперстат далеко не всегда в таких случаях бывает численно более преобладающим, чем субстрат (20). Вопрос о конкретных причинах и фактора, предопределивших победу языка пришельцев, ещё требует более детального рассмотрения, однако ответ, очевидно, следует искать прежде всего в социальной сфере (21).
Пока не представляется возможным сколько-нибудь чётко выделить тунгусские по происхождению элементы в сфере материальной и духовной культуры бурят. Вместе с тем нельзя не отметить, что в культуре бурят прослеживается немало архаичных черт, уходящих своими истоками в культуру таёжных охотников и рыболовов. Допустимо предположить, что особенности данного культурного наследия в своё время сформировались в значительной мере под влиянием тунгусоязычных племён.
В свете сказанного заслуживают внимания обряды и поверья, связанные с почитанием медведя. Можно предположить, что отдельные группы бурят и эвенков почитали медведя в качестве тотема. Определённое сходство обнаруживается и в некоторых обрядовых действиях, совершаемых у них во время охоты на медведя (22). По мнению некоторых исследователей, не исключена возможность существования и медвежьего праздника у бурят в прошлом (23).
Известно также, что у некоторых групп бурят в качестве тотема выступали отдельные виды рыб. Например, представители эхиритского племени считали своим предком пёстрого налима, обитавшего в береговых расщелинах оз. Байкал (эрьеэн забһарһаа, олдоһон эреэн загаһани хүбүүн эхирэд) (24). Примечательно, что костяные фигурки и наскальные изображения рыб, выполненные явно в культовых целях, в Прибайкалье появляются ещё в эпоху неолита, если не ранее.
Влияние «таёжного» культурного комплекса довольно отчётливо прослеживается в декоративно-прикладном искусстве бурят, причём главным образом предбайкальских и отчасти хоринцев (25). В частности, преобладание простых геометрических узоров в орнаментике, наличие меховых мозаичных ковров (хубсаров), сшитых из небольших кусков камуса, и т. д., по мнению специалистов, является прямым свидетельством тесных контактов предков бурят с тунгусами и другими аборигенными народностями таёжной зоны Сибири (26). О том же свидетельствуют материалы исследований по традиционной одежде бурят. Отмечено, в частности, бытование среди последних (и опять-таки преимущественно среди западных бурят и хоринцев) в прошлом поршневидной обуви (27). Данный тип обуви, как известно, считается характерным для пеших охотников-звероловов горной тайги (28).
Таким образом, имеющиеся факты позволяют достаточно определённо говорить о том, что этническую специфику бурятской народности во многом определяет наличие в её составе довольно мощного субстратного компонента тунгусского происхождения. Причём постепенное растворение в составе бурят отдельных групп тунгусов продолжалось вплоть до начала ХХ в. Необходимо, однако, подчеркнуть, что те тунгусские этнические группы, которые были ассимилированы в течение XVII—XIX вв., вероятнее всего, не смогли оказать сколько-нибудь существенного воздействия на характер языка и культуры бурят. Например, такое существенное явление в истории развития бурятского языка, как переход s в һ, совершился не в XVII—XVIII вв., а гораздо раньше (29).
Примечания
1. Подробнее об этом см. статью В. И. Рассадина в настоящем сборнике.
2. Численность и состав населения СССР. — М., 1984. — С. 72; Всесоюзная перепись населения 1926 г.: Краткие сводки. — М., 1928. — Т. 4. — С. 18.
3. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. — М., 1960. — С. 615—617.
4. Патканов С. Статистические данные, показывающие племенной состав населения Сибири, язык и рода инородцев (на основании данных специальной разработки материала переписи 1897 г.): Сводные таблицы и краткие выводы. — СПб., 1912. — Т. 1. — С. 2—8.
5. Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… — С. 618.
6. Патканов С. Статистические данные… — С. 153.
7. Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства. — СПб., 1788. — Ч. 3, полов. первая. — С. 330—331.
8. Георги И. Описание всех в Российском государстве обитающих народов. — СПб, 1779. — Т. 3. — С. 42, 46.
9. Туголуков В. А. Эвенки // Этническая история народов Севера. — М., 1982. — С. 130.
10. Цыдендамбаев Ц. Б. Заметки об этнических и языковых контактах бурят и эвенков // Языки и фольклор народов Севера. — Новосибирск, 1981.
11. Там же: Рассадин В. И. К сравнительному изучению анималистической лексики бурятского языка // Языки и фольклор народов Севера. — Новосибирск, 1981.
12. Рассадин В. И. Очерки по исторической фонетике бурятского языка. — М., 1982; Бураев И. Д. Становление и развитие звукового строя бурятского языка: Автореф. дис. … докт. филол. наук. — Л., 1983.
13. Рассадин В. И. Очерки по исторической фонетике… — С. 171.
14. Неупокоев В. Большой шаман — Кындыгыр (из преданий северобайкальских тунгусов) // Жизнь Бурятии. — 1926. — № 4/6. — С. 28—30.
15. Туголуков В. А. Эвенки. — С. 135—136.
16. Шубин А. С. Краткий очерк этнической истории эвенков Забайкалья (XVII—XX вв.). — Улан-Удэ, 1974.
17. Рассадин В. И. Очерки по исторической фонетике… — С. 159.
18. Цыдендамбаев Ц. Б. Бурятские исторические хроники и родословные. — Улан-Удэ, 1972. — С. 525.
19. Гохман И. И. Происхождение центрально-азиатской расы в свете новых палеоантропологических материалов // Исследования по палеоантропологии и краниологии СССР. — Л., 1980. — С. 9—10; Золотарёва И. М. К проблеме соотношений антропологической характеристики монголов, бурят и калмыков по данным соматологии // Материальная и духовная культура калмыков. — Элиста, 1983.
20. Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии. — М., 1981. — С. 257—282.
21. Там же. — С. 271 и след.
22. Хангалов М. Н. Собр. соч. — Улан-Удэ, 1959. — Т. 2. — С. 51—55; Василевич Г. М. О культе медведя у эвенков // Сб. МАЭ. — Л., 1971. — Т. 27. — С. 150-169.
23. Михайлов Т. М. Из истории бурятского шаманизма. — Новосибирск, 1980. — С. 73.
24. Манжигеев И. А. Бурятские шаманистические и дошаманистические термины. — М., 1978. — С. 105.
25. Кочешков Н. В. Декоративное искусство монголоязычных народов XIX — середины ХХ века. – М., 1979; Павлинская Л. Р. Художественный металл бурят XIX — начала ХХ в. в историко-этнографическом аспекте. Дис. … канд. ист. наук. — Л., 1987.
26. Кочешкова Н. В. Декоративное искусство… — С. 150—151.
27. Бадмаева Р. Д. Бурятский народный костюм. — Улан-Удэ, 1987. — С. 87.
28. Василевич Г. М. Типы обуви у народов Сибири // Сб. МАЭ. — М.; Л., 1963. — Т. 21.
29. Рассадин В. И. Очерки по исторической фонетике… — С. 160-161.
